"Наблюдая за обсуждением последних московских митингов, замечаешь странную асимметрию: если сторона "протестующих" обсуждает реальные, эмпирически подтверждаемые события последних недель, то сторона "лоялистов" по большей части вообще не интересуется происходящим здесь и сейчас, но сразу отдается сверхтеме коллективного исторического воображаемого", - пишет кандидат философских наук Виктория Файбышенко на своей странице в Facebook.
"Вместо мирных кандидатов в муниципальные депутаты, которые с оттенком трагикомизма пытаются зарегистрировать собранные подписи, этому историческому воображению являются кровавые тени Гриневицкого и Веры Засулич, и едва ли уже не графа Палена. Получается смешно - так и видишь Ивана Каляева, выносимого на диване. Попытка поучаствовать в городских выборах представляется черной дырой, засасывающей порядок и преобразующей его в хаос. Но, если не говорить о троллях и ботах, за таким типом реакции, как будто совершенно не нуждающемся в сверке с реальностью, стоит констелляция историчности, которая сложилась в голове многих и многих людей за последние годы и резюмирует для них итоги последнего столетия и даже смысл истории вообще.
И вот это по-настоящему интересно. Конструкция видится мне примерно так.
Расхожий нарратив собственной истории включает в себя непрожитую травму происхождения: "плохая революция" механически отделена от "хорошего государства", порожденного ею. Красный террор революции ужасен (трудно не согласиться - действительно ужасен), но являющийся его идеологическим и структурным продолжением государственный террор в СССР благодетелен или, по крайней мере, необходим.
Революция - тупиковое событие, обрушивающее все возможности "нормальной жизни". Оно есть террор без государства. Под этот образ революции подтягиваются события гораздо более сложные - например, крах советского проекта и распад советской системы в девяностые годы. При этом революция соединяет черты грехопадения, наказания за грехопадение и фатума одновременно. Революция есть конец всякой истории, а история непрерывно кончается. В страхе революции люди признают единственным носителем и определителем нормы государство, но именно чрезвычайное государство, порождаемое революцией, - трансцендентное ЧК, в котором функция революционного террора конвертируется в функцию террора контрреволюционного.
Государство теперь просто орган перманентной контрреволюции. Его действия по определению чрезвычайны: уже нельзя сказать, что "закон следует из чрезвычайного положения" - из чрезвычайного положения следует необходимость постоянно производить чрезвычайное положение.
В этом и проблема - для контрреволюционного государства агентом революции становится сам закон. Например, предусмотренная законом возможность избирать оказывается революционной, а воспрепятствование исполнению закона - борьбой с революцией. То, что сам закон был принят на предыдущем этапе борьбы с революцией, не имеет никакого значения - важно, что закон обеспечивает регулярность, "нечрезвычайность" действия, а это и делает действие революционным.
Так мы оказываемся в мире, в котором между мундепом Русаковой и матросом Железняком нет никакой разницы".
