До недавнего времени в Афганистане на всю страну жили два еврея (когда-то их было 90). Теперь в Кабуле остался только один. У него на праздничном пасхальном ужине побывал корреспондент израильской газеты The Jerusalem Post (перевод его материала публикует сегодня сайт InoPressa.ru)
Завлан Симентов привык к тому, что по еврейским праздникам в его дверь постоянно стучатся чужие люди. Для этого 45-летнего афганца, еврейское имя которого Звулун, прием гостей – это не только хороший поступок, но и возможность сыграть роль лидера еврейской общины Афганистана, единственным представителем которой он является. Был еще второй еврей, с которым Симентов не ладил, да вот незадача – умер два месяца тому назад.
Я нашел Симентова во вторую ночь Песаха. Он открыл дверь, спросил меня, еврей ли я, и немедленно захотел выяснить, почему меня не было в первую ночь – как будто он знал и ждал меня.
"Идем", – отрезал он бесцеремонно, прежде чем я успел что-либо ответить. Я послушно побрел за ним сначала во двор, затем по лестнице, балюстрада которой выложена звездами Давида и раскрашена в голубой цвет.
Вот-вот должен был начаться мой самый фантастический еврейский опыт.
Там, на верхнем балконе, Симентов, в традиционной тюркской "курте" до колен и с еврейской кипой на голове, полил мне на руки "кошерной воды" и втолкнул меня в комнату, украшенную только маленьким афганским флагом и мусульманским календарем с фотографиями Дауда Хана, бывшего премьер-министра, который сверг монархию в 1973 году и возглавлял страну вплоть до покушения на него, организованного в 1978 году афганскими коммунистами. На полу Шайголь, молодой афганский мусульманин, работающий на Симентова, расставлял тарелки с едой на скатерти, разложенной на покрытом персидским ковром полу.
Это был стол для седера, и я был единственным гостем.
Я сел на койку около стены, а Симентов устроился на стуле в углу и принялся читать вечерние молитвы. Я не мог за ним угнаться. В одном углу комнаты на большой картонной коробке стоял телевизор: показывали индийский фильм. На улице раздавались крики муэдзина, созывающего мусульман на молитву. Может, я не мог угнаться за Симентовым потому, что никак не мог понять, на каком языке он молится? Время от времени он прерывался и отдавал распоряжения Шайголю.
Наконец он закончил (смолк и муэдзин, а вот до конца индийского фильма было еще далеко), и мы начали седер. Это был болезненный процесс.
Во-первых, Симентов с важностью извлек из розового полиэтиленового пакета две Хаггады (сборник текстов для чтения за пасхальным столом. – прим. ред.). Затем он долго вглядывался в содержимое блюд с едой и выискал в Хаггаде, какие продукты и где должны стоять на столе. Мисочка со сладким темным харосетом (пасхальным десертом) стояла на месте марор (горьких трав). Петрушку перепутали с кинзой. Редиска стояла слишком далеко от центра. Я указал ему на это, и он согласился внести изменения – правда, без особого энтузиазма.
Потом он открыл коробку мацы и достал три пласта. Мацу ему прислали из Америки, сообщил он. А произведена она была в Израиле, в подтверждение чего на коробке стояла печать раввина Гиватаима. Это был долгий и любопытный маршрут, но чудом маца прибыла в Афганистан в целости и сохранности. Симентов долго думал, разломать ли ему мацу на части или подождать. В итоге он решил поломать ее, а кусочки сложил на покрывальце, затканном афганской вышивкой.
Сначала грубоватые манеры Симентова немного меня смущали. Я не знал, на что списать свой дискомфорт: на культурные различия, языковой барьер или характер. Но в течение вечера несколько вещей помогли мне расслабиться: среди них вино – темная сладкая жидкость в бутылке из-под водки "Столичная". "Кошерное", – сказал Симентов, добавив, что приготовил его сам из черного винограда. Он разлил пьянящий напиток по фарфоровым чайным чашечкам.
Шайголь сел рядом с нами, одним глазом посматривая индийский фильм. Время он времени – когда Симентов не видел – он дьявольски улыбался мне.
19-летнего мусульманина с азиатским разрезом глаз нисколько не смущали ни манеры Симентова, ни его собственная роль прислужника на еврейском празднике. Он, похоже, был знаком с традициями и всю еду приготовил сам, включая харосет, который был просто восхитителен. Симентов рассказал, что родители Шайголя ухаживали за еврейским кладбищем в Кабуле.
"Начнем же", – сказал Симентов, поднявшись для свершения ритуального омовения рук. Шайголь полил ему воды.
За седером разговаривали. Еще в самом начале я поделился с Симентовым, что утром того же дня брал интервью у Массуды Джалал, министра по делам женщин, и что она очень хотела бы встретиться с Симентовым. Между вторым и третьим бокалом вина он вдруг спросил меня: "Массуда Джалал хочет со мной встретиться? Правда?" Да, правда. Она сказала, что читала книгу об этнических группах Афганистана, и там говорилось, что афганские евреи – самая маленькая община. Я сообщил ей, что остался только один афганский еврей и мне еще предстоит его найти. Она попросила позвонить ее секретарю, если мне это удастся.
Тут у Симентова зазвонил мобильный. Поев горьких трав и харосета, Симентов пять минут общался с другом из Герата, который желал ему счастливого Песаха. Этот афганец-мусульманин ездил вместе с Симентовым за границу по делам. Сегодня бизнес не идет, говорит Симентов: с тех пор как "Талибана" не стало и появился президент Карзай, бизнес не ладится.
Затем он зачитал отрывок из Хаггады, где говорится о надежде оказаться в следующем году на Земле Израильской – сегодня мы рабы, а на следующий год будем свободными людьми в Земле Израильской. В случае с Симентовым это не совсем так: он не раб и в Израиль не хочет. Последний раз он был там в 1998 году и больше туда не рвется. Его родина – Афганистан.
Однако самая странная часть этого вечера началась, когда мы затянули пасхальную песню Dayenu. Закончив первую строку и произнеся "Dayenu", Симентов схватил с тарелки длинное перо зеленого лука и хлестнул им меня по плечу. Изумленный, я застыл на месте. После второй строчки он хлестнул меня еще раз. После третьей строчки я наконец понял его задумку и тоже схватил лук.
Когда я прогорланил четверную сточку, он замолчал. Он знал, что будет дальше. "Dayenu!" – пропел я и со смаком хлестнул его по плечу. Я спел пятую и шестую строчки, всякий раз хлопая его длинным пером зеленого лука. На седьмой или восьмой строке он присоединился, и мы хлестали друг друга до конца песни.
Потом я спросил: "Афганский?" – имея в виду странный обычай. "Нет", – ответил он и указал на молитвенник, как будто где-то там было написано, что мы должны пороть друг друга луковыми розгами.
Я взглянул на Шайголя, который взирал на всю сцену с улыбкой до ушей, и погрозил ему пальцем. Мы все разразились смехом. Это был действительно уникальный седер.
